Читаем без скачивания DUализмус. Семя льна - Ярослав Полуэктов

– А вы себя всё равно не изведаете, – говорил К.Е. – Я вас там замаскирую. И приукрашу… И обострю. И добавлю лишнего. Чуть-чуть, самую малость, для перчику. И не оскорбляйтесь, блин. Это литература, а не диктофон.

– А-а-а… Подслушивать что ли будешь? – и Ксан Иван вновь клонит голову, и снова вопросительным знаком.

Других поз головы на протяжении всей книги он не знает.

– Боитесь проколоться словом?

– Нет.

– Ну и вот… если не боитесь… Что я хочу сказать-то: если хотите очерк… для вашего дурацкого интернета, чтобы перед бабьём покрасоваться, – сами себе чиркайте очерк, а мне до этого дела не станет.

Покривил душой Кирьян Егорович: первые же свои мокрые опусы стал развешивать и сушить на мировой паутине.

– Читает народец, – радовался он как ребятёнок. – Только что-то отзвуков маловато. Совершенно никак нет комментариев. В чем-ять, дело? Где окаянный корень зарыт? Пенки-заголовки снимают, а навар-то весь внутри. Дефектив если надо – слюнявьте Марью Бобцову. Про любовь, что ли, маловато? Или жареного на тарелочке? Ybalni поменьше, невинных страстей поболе? – так что ли? Не соединяется никак. Маты подчистить? Тоже мне… застеснялись, понимаешь. Как членом волтузить каждую ночь – это типично, а как hер увидят на бумаге – уже не нравится. Художники на простынях! От слова ху. Один сквозняк головной! Ханжа – шаг вперед! Мы, БлЪ! И полстраны шагает. Призывников типа в Чечню! Есть кто против? И, надо же, шагают! Пострелять им, видите ли, в детстве не дали.

♥♥♥

– Ничего, наша нигде не пропадала! – утешал себя К.Е., поостыв, и выскрипывал – знай себе – звук пера, елозя мышкой по коврику.

Интересно было Кирьяну Егоровичу вот ещё что: как вот поступать с теми шуры-мурными и прочими неблаговидными поступками своих друзей, которые творятся ненароком и с радостью, а потом весь этот «ненарок» хочется утаить? С мешком в воду и с вежд долой? Вставлять в роман, безбожно врать, украшать или тупо многоточить?

Вопрос сложный.

Вся книжка покрылась бы многоточиями.

– Как золотой псалтирь под стеклом – волшебным мушиным сраньём. – Это Бим.

– Будь, как получится, кривая – она выведет, – гладил себя по головке К.Е.

♥♥♥

Как настоящий мэн он задумывался о влиянии будущей солянки на судьбу последующей дружбы. Он думал также о судьбах литературного мира, который после пробы его солянки круто и всяко должен был изменить вкусовые предпочтения и снова начать вставлять вуалированный мат. Такова двойственная жизнь на Земле! Днём цивильно: все в штанах; ночью же и аж без трусов. Что ж её игнорировать в части норматива, эту двустандартную жизнь? Кирьяну Егорычу стыдно смотреть на женщин днём, ибо точно знает, что ночью они все с нескрываемым удовольствием снимут с себя трусы, вырядившись в лишние мужу пижамы.

Что его солянка положительно или вплоть до наоборот повлияет на мир – он не сомневался ни грамма. Особеннно на литературный мир.

Мат-перемат… А с этой временной составляющей как быть? Приглаживать? Уничтожить начисто?

И сам себе отвечал: «В тюрьму за сквернословие не посадят. Ну, пожурят немного, а сами всё равно втихушку прочтут. Ложечкой, медленно, медленно… Станут бодаться критики – а мне это надо?»

И отвечает за К-на Е-ча Чен Джу – а он немного предатель: «Надо, ять, надо. Только бодаться надо на первых страницах ведущих газет, а не на кухнях с женками! В пъзду-борозду!»

«В борозду!» – лишнее, по-старинному ёмкое выражение, не добавляющее никакого смысла сказанному и не делающее чести Великой Пъзде.

Для солянки Чена Джу это как последняя капля финишного кетчупа.

Как восклицание серьёзно обозлившегося актера, играющего в триста тридать последний раз надоевшую ему роль бедняги Желткова и только что пристрелившего отечественную княгиню Веру Николаевну вопреки сценарию.

После этого брызжет натуральная кровь и окропляет будто вишнёвым вареньем белое платье актрисы. Красиво!

После этого спешно и непредусмотренно падает занавес, а ожидавшие привычной развязки партер и балконы разваливаются от грома аплодисментов.

Как Бим в париж Пня повёз

Один из героев романчичека – Порфирий Сергеевич Бим до дыр протёр только начатый перекрестясь (10-процентной оконченности, 1,5-процентной жирности, как недоделанная диетическая сметана «Снежок») вариант рукописи. Он мусолит его в маршрутках, предлагает соседке по площадке, цитирует погонялам такси.

Млея на проститутках, Бим пересказывает содержание романа. И множит степень своего там участия. Читает выдержки.

– Давай ещё, ещё! – кричат проститутки в экстазе. – Ах! Ох! Не кончай. Продолжай читать. Медленнее! Вот так, вот так. О! Быстрее! Е-е!!!

И чуть позже, обтираясь в душе: «А нельзя ли познакомиться с этими самыми Ченом и Джу?»

– Нет, – твёрдо отвечает Порфирий, помогая отжимать их мочалки, – нет и нет… Чики-чики, может постричь кустики твои дивнорыжие? А твои чернявые? Нет? Ну и ладненько. – Обидевшись:

– Заняты Оне очень… Они, вообще-то, в единственном числе. Они пишут продолжение. Поняли? Для меня. А главный мэн там – я! Хереньки бы Чен взялся без меня писать, я для него антибиотик… я это… депрессант… Мне Париж вообще не стоял, ещё немного и он название сменит. Будет «Бим в Париже». Во, вспомнил, я Ингибитор! Катализатор то есть. Поняли, ненаглядные мои боуляди?

– Вау! – говорят на американском языке дорогие проститутки из угадайского универа. – Да ты великий прыщ, Порфирий!

– Ни фаллуя себе, столько набросать слов, – говорят на чистейшем русском удивлённые боуляди районные, – денег, поди, может дать взаймы?

– Хотим ему otzоz machen, – кричат подорожницы с Rуэ Одиннадцати Гишпанских Добровольцев, что на пересечении с проспектом Красного Понтифика. – Бесплатно. Дай, напиши адресок! Вот здесь, на прокладке. – Думают, что у писателей некоторых член особливой глянцевости. А уж аффектация его, при надобности, прям-таки соревнуется с пожарным шлангом, и потушит ваш любой внутренний огонь. Есть унутрях мёбёль? Дак побережите её, расставьте представителей по углам.

Но, не пишет Бим адресков почём зря.

Туземскому некогда отвлекаться: он должен писать, писать, писать, писать, писать. Писать, писать, писать. До обреза страницы. Не останавливаясь на ударениях. И переносы слов аннулировать, дробя предложения на удобоваримые ломти. А коли встретятся переносы, то то прихоть издателя, который прессует страницы.

Они поспорили.

Бим даже будет рад, если Чен выиграет.

Писать!!!

До бесконечности. До восьмёрки набок.

Для себя любимого.

Писать!!!

Для Бима.

Писать!!! Коли начал. Коля начал. Чё Коля начал?

Кто скажет, что это не всенародная любовь к начинающему беллетристу Чену-Туземскому? Кто скажет, что вкус к литературе нельзя привить плохим девочкам за недостатком у них свободного времени и десятка баксов из придорожного заработка на такие-вот невинные против них книжки?

– Да прямо на работе и прививайте, – советуют спевшиеся мудрый пьяница и бестолковый псевдописатель новаго, неопознаннаго жанра.

А вот ниже… Что ниже колена? А: высшая похвала псевдописателю, тож гиперреалисту Чену Джу. Вот что. Вот оно что. Вот что оно!

Порфирий Сергеевич Бим серьезно и увлеченно, позабыв архитектурную повинность, перемежаясь с пивом, отодвинув порножурналы и порнодиски, мастурбирует над главками Чтива. Чтива Первого, что из Общей Солянки Чена. Там, где Живые Украшения Туземского Интерьера ходят в трусах и без оных. Вот целебная сила живого слова!

Какой конкретно странице поклонялся Бим – только ещё предстоит угадать будущим биографам и литературоведам.

Бим слёзно просит «как можно поскорше» «измыслить» «продолжуху». В кавычках бимовский сленг.

А, придя в гости к Туземскому, и не со зла, а из познавательских соображений побивает в туалете керамику (она держится на божьем слове Мела Гипса Картона). Потом начинает канючить:

– Вот это что ли та самая дырочка под батареей, в которую ты… как бы подсматривал?

– Да, Порфирий, вот это и есть та самая дырочка, – говорит ему польщённый Чен, в которую я «не как бы», а честно подглядывал.

– А это та самая сексуальная пепельница с Джульеткой?

– Да, та самая, Порфирий. А что?

– Выкинь её наhер.

– ??? (Как так, мол).

– А я подберу.

– А я не дам.

– А я тебе Пенька не дам.

Уникальный домашний пенёк у Порфирия, в назидание пеньку его собственному, дряблому как высоленный в материале онона корешок, имеет ноль целых девяносто сотых метра в диаметре по верхнему срезу. В основании корневища – сто двадцать сантимов. Высотой «в три четвертухи порноклизьменного стола».

Звать его, если не громко, а уважительно: Пень.